НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

ПАСЫНКИ РОССИИ

Воет одинокая волчица
Слушает волчицу часовой.
Тошно сердцу от звериных жалоб
Неизбывен горечи родник…
Не волчиха, Родина, пожалуй,
Плачет о детёнышах своих.
Арсений Несмелов

1.

В современном русском языке слово крестьянин почти забыто. На слуху всё чаще фермер, этот землепромышленник, потребитель по происхождению и призванию, а потому эксплуататор и насильник. В немецком крестьянин — der Bauer. Тем же словом называют: 1. строителя (основное значение); 2. пешку в шахматах; 3. клетку для птиц. В английском крестьянин — peasant, восходит к гороху, pease — горох.

Ни одному народу в мире и в голову не пришло поставить знак равенства между крестьянином и христианином: крестьянин = хрест(ь)ианин. Одна только Россия в этом никогда не сомневалась. И не ошиблась. Удивительная вещь — крестьянское сословие виртуально стыкует и соединяет религии. Кто бы ты ни был, мусульманин, буддист, ламаист или католик, если ты работаешь на земле, ты крестьянин, а значит христианин. Всевышний не зря дал людям язык и очень точно назначил словам значения.

Сделавшись раз земледельцами, русские крестьяне остались таковыми до сих пор. Вся история русского народа — история народа земледельческого, воспитанного в мирных занятиях, в кротких нравах и в борьбе с суровой и дикой природой. С тех пор, как помнит себя русский народ под настоящим своим именем, он был хлебопашцем (С. В. Максимов, «Куль хлеба.» М. Молодая гвардия, 1982. С. 46).

Крестьяне… Соль земли нашей. Прародители всех остальных занятий на русской земле. Кого только нет теперь на ней, но живы пока и крестьяне.

Давно смешались с чужой и чуждой кровью, оттого не вдруг появились выродки и паразиты. Эти ушли в сорняки и плодят себе подобных. А крестьянин выстоял, душу свою уберёг, остался злаком, пшеничным колосом — и ничего, кроме пшеничных зёрен родиться из него не может.

Каких только бед ни выпадало на крестьянскую долю за последние четыре века. В Древней Руси и почти до конца XVI века крестьянин был свободным.

Все славянские роды знали соху и плуг, все были земледельцами, все возделывали пустые земли, лежавшие им на пути и перед их глазами. Вся Русская земля была им открыта, всякий мог ходить по ней и занимать любое месть как захочет… Таким образом ставились или одинокие дворы ? починки и посёлки, или деревни и сёла (там же, с. 47)… Способ починкового хозяйства можно назвать коренным русским, с древних лет неизменным. Прадеды наши, выжигая лес, на следующий год засевали ляды рожью. Новая росчисть три года кряду давала урожай. На четвёртый год её оставляли, жгли лес в новом месте; туда же переносили и избу. Покинутая ляжна годится под новую пашню не раньше, чем через 35 лет; срок 15–20 самый короткий… Такими подсеками, десятками и сотнями починков, по мере стеснения людностью, врезались русские люди в самую глубь лесов… С огнём и топором он (крестьянин, – В.З.) проник в самые отдалённые и глухие страны, не побоялся высеять хлеб там, где об нём и понятии не имели, сумел накопить на русское имя громадные косяки земель. Отыскивая земли, годные для земледелия и на свой прокорм, он нашёл их столько, что Россия теперь самое обширное государство в целом мире… Топор и соха прошли сквозь всю Сибирь, сходили в Камчатку и теперь секут леса и поднимают земли с великим успехом на реке Амуре» (там же с. 51–52).

Российские природные реалии не для слабонервных. Периодически случаются годы, когда льют каждодневные дожди и гремят грозы с градом, или ударит иссушающая жаром и безветрием засуха; разливы рек, зимнее бесснежье, нежданные заморозки весной и осенью, сорняки и полевые мыши, долгоносик, саранча, головня и спорынья, эпидемии и болезни домашних животных и самих крестьян, скудеет и мать – земля… Это обычные крестьянские беды, так сказать, от Бога. Оттого и расписан по дням приметами весь крестьянский календарь на год — так он пытался угадать Его Промысел: Акулина–гречишница, Параскева–Пятница, Аксинья–полухлебница, Фекла–заревница, Иов–горошник, Петров, Семёнов, Иванов, Ильин, Митрофанин день, Наталья–овсянница, Пахом–бокогрей… В лихие годины недородов и неурожаев крестьянин знавал и мор, и голод, выживал на мякине и древесной коре, хоронил опухших от голода умерших детей, безвременно отдавал Богу душу сам… земским человеком.

Но «он как был, так и оставался свободным человеком, на своей земле гражданином, землянином» (там же, с. 47). Ещё в XVI веке раз в году он мог сменить землю и хозяина и уйти искать лучшей доли. «Для таких переходов определён был ежегодный срок в рождественском посту, осенью, когда кончалась уборка хлебов: неделя прежде и неделя после «Юрьево для осенняго» (26 ноября по ст. ст., – В.З.), день памяти освящения храма в Киеве во имя святого велико–мученика Георгия (Горгия, Юргия, Юрья) Победоносца» (там же: с. 47).

Около 1597 года царь Борис Годунов переходы запретил.

Велено всем оставаться на тех землях, на которых застал указ, переходцев стали называть беглыми, ловить и водворять на прежних местах… Крестьяне делались холопами, рабами; крестьян начали продавать и менять сначала вместе с землёю, а потом и одних, без земли, как товар… Стали крестьяне оброчные, платившие подати владельцам, стали и издельные, или барщинные, трудом которых распоряжался помещик. Крестьян мало–помалу начали приписывать к заводам и фабрикам; стали превращать их – в солдат и требовать от крестьян быть в одно и то же время пахарями и воинами, так называемыми военнопоселенцами… Их покупали, продавали и дарили сотнями и тысячами, и оптом, и в розницу, сына отдельно от отца, дочерей порознь от матерей. Стал он в меньшей цене, чем земля его (там же, с. 50–51).

Сам Пётр I, изучивший после работ первой ревизии 1719 г. истинное положение вещей, пришёл в недоумение и в указе от 15 апреля 1721 г. писал: «продают людей, как скотов, в рознь… оную продажу пресечь»… Но видя, что такой порядок укоренился очень глубоко, оговаривается: а ежели невозможно будет того вовсе пресечь, то хотя бы по нужде продали целыми фамилиями или семьями, а не врознь (Е. П. Савельев, «Древняя история казачества». М. «Вече». 2004. с. 320).

«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала», — полвека спустя скажет Радищев. Для этого ему всего–то и понадобилось что проехать в кибитке из Петербурга в Москву. Не найдя собственных нужной силы слов, эпиграфом к своему «Путешествию…» он возьмёт строчку из «Тилемахиды» В. К. Тредьяковского: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй».

В 1861 году император Александр II отменяет крепостное право.

С. В. Максимов тогда напишет:

Нашему времени обязано наше отечество спасением от зла крепостного состояния и свободою крестьян. Крестьяне имеют теперь право без помехи возделывать землю прямо на себя и на государство, без всякого лишнего и ненужного посредства и вмешательства. Перед народом нашим теперь полная возможность догонять и опережать, на свободных и широких полях нашей родины, при свободном труде, все другие народы (там же, с. 51).

Сергей Васильевич был прав. К началу XX века Россия преобразилась.

Помог и набиравший силу технический прогресс. Всё было на подъёме; сельское хозяйство, промышленность тяжёлая и лёгкая, пищевая и перерабатывающая, животноводство, обширные кустарные промыслы…

Одна только Кубань кормила хлебом большую часть Европы. «Южно–русское зерно, и особенно кубанское, считалось лучшим на мировом рынке… В 1913 году экспорт зерна достиг 99,3 млн. пудов (Ратушняк, в сб. «По страницам истории Кубани», с. 126»). Кроме зерна та же Кубань экспортировала за границу льняное и подсолнечное семя, табак, поташ, скот солонину, птицу, рыбу, мясо, масло. Не хватало уже рук. Мы шли куда надо.

Но жить в мире человечество не хочет, или уже не может. В Европе в это время разворачивается сложная геополитическая игра между двумя Антантами: Англия, Франция, Россия противостоит Германии, Австро–Венгрии, Италии; втянутыми оказываются Балканы с Турцией и Ближним Востоком, а на Дальнем Востоке Китай и Япония. В 1904 – 05 г. Россия терпит поражение в русско–японской войне, в 1905 – 07 г. переживает первую революцию. С 1907 года в Европе разгорается новая гонка вооружений и полным ходом идёт подготовка к войне. Кредитором в европейских событиях выступает заокеанский монстр, новый игрок номер один — Соединённые Штаты Америки, где в декабре 1913 г. принят закон о Федеральной Резервной Системе США; «учредил самый большой трест на свете. Когда Президент подписывает этот закон, невидимое правительство властью денег будет узаконено. Новый закон будет создавать инфляцию, когда бы тресты ни пожелали этого. Отныне депрессии будут создаваться на научной основе». (Н. Н. Савельев. «Река времени. История глобализации. Краснодар. «Пересвет». С. 213–214).

На рубеже веков в этой всесветной заварухе в России отворились двери для марксидов. В 1904 году убивают министра внутренних дел В. К. Плеве, в 1911 году премьер–министра П. А. Столыпина, в 1918 году царя Николая II Романова. Грядёт революция 1917 года, и в России водворяется совдепия.

В 1918 году большевики подпишут позорный для России Брестский мир и тем закончат по существу выигранную Россией первую мировую войну. Сделают они это только затем, чтобы удержаться у власти и без помех заняться внутренними делами. Первая очередь этих дел свелась у большевиков к расправе над собственным народом.

Его будут морить рукотворным голодом и заставят захлебнуться кровью сначала в братоубийственной гражданской войне, потом кровью ненасытных ленинских–троцкистких–сталинских репрессий. Изведут сословие казаков и доберутся до крестьян, уничтожив самых крепких из них, назвав их кулаками и врагами. Новая власть по сути обнулила крестьянские паспорта и принесла рабство ещё горшее, чем прежде, потому что растоптала веру. От прежнего девиза «За Веру, Царя и Отечество!» осталось только Отечество. И в 1941 – 45 годах крестьянин станет класть голову за него. Вторая мировая война народ России сплотила и объединила, но взяла дань миллионами убиенных душ, по преимуществу опять крестьянских — христианских.

Доколе это будет длиться? Вечен ли крестьянин? Ответы знает только Всевышний. Но, думается, если Россия потеряет своего крестьянина, не будет и самой России.

* * *

Пропели петухи. На улице ещё темно, но надо подниматься. Дела загаданы ещё с вечера, скоро весна. Но подниматься плохо получается. Ноют ноги, поясница, ломота во всём теле. Мужик кряхтит, привстаёт на кровати и валится назад. Пришла болезнь…

Со дня на день слабеет больной; родные и чужие, приходящие проведать, говорят ему открыто, попросту: «Видно, уж ты не встанешь, знать, уж тубу помереть, родимый!» — больной спокойно выслушивает приговор этот… Перед смертию больной отдаёт ключ от своей коробьи, кому доверяет, прощается со всеми, отвернувшись к смене, отдаёт Богу душу, иногда так тихо, что никто из бывших в избе и не заметит (В. В. Селиванов «Год русского земледельца». В сб. «Письма из деревни». М. «Современник». 1987. с. 140–141).

Сначала на могилу насыпят бугорок, обложат дёрном и поставят деревянный крест; но пройдёт немного годов, бугорок опадёт и сравняется с землёю, крест распадётся и истлеет. Ещё немного лет, и уже не знают и места, где лежит земледелец… И спит земледелец на Божией ниве, как пшеничное зёрнышко во вспаханной борозде; и много раз перепашутся его кости на тесном кладбище; много раз прах его смешается с прахом поколений грядущих, пока по гласу последней трубы, не возродится он к новой, купленной земными лишениями и трудами лучшей жизни (там же, с. 145).

Но случалось и по–другому. Вспоминает А. Вертинский (цитируется по: Т. В. Грачева «Святая Русь против Хазарии». Рязань. «Зёрна», с. 28):

…дед какой–нибудь лет в 95 решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он живёт. Вот съедутся родственники, кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвёртый день напекут блинов, оладий, холодца наварят, чтобы справлять поминки по нём, горилки привезут два ведра… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встаёт со смертного одра и говорит: «Ни! Не будет дела!». И идет на двор колоть дрова.

Крепок мужик русский, на то и все надежды. Что ж, пойдём и мы «колоть свои дрова».

2.

Лет 20 назад в открытой печати, кажется, в «Новом Мире» появились данные о потерях во Второй Мировой войне. В память врезались цифры — 14:1; так соотносились наши потери по сравнению с германскими — в 14 раз большие; на одного убитого немецкого варвара и оккупанта, искателя приключений на собственную шею, приходилось 14 наших солдат, твоих сыновей, Россия, светлая им память…

* * *

В девяностых и позже, пока раскручивались чеченские события, за Россию стало страшно. Мы поняли, что дела в нашей армии обстоят худо, что если она с несомненностью к чему–то и готова, так это умереть в сражении, как можно дороже продав жизни. Командующий генерал со вполне благополучной физиономией давал бодрые обещания победоносно покончить с войной в ближайшее время, лгал во весь экран народу об успехах, а на следующий день мы узнавали, что целая наша группировка попала в засаду и расстреляна, что в боях за Грозный другая группировка погибла, накрытая шквальным огнём своих же батарей…

Россия нас не жалует
Ни славой, ни рублём,
Но мы её последние солдаты
И значит, надо выстоять, покуда не помрём.
Аты баты. Аты баты

Эта немудрящая песенка была популярна тогда — в каждом её слове звучала пронзительная правда.

ТОЛЯ

Была в моей жизни случайная встреча, которую я не могу забыть, хотя прошло много лет…

Часов в 7 вечера я заглянул в ресторан. Конец недели, пятница, и там было уже людно. Глазами я нашёл свободный столик и направился к нему.

За столом сидел средних лет мужчина в чёрном френче — капитан второго ранга, коп–2. «Можно?» – спросил я. Он как–то медленно, испытующе и нерешительно на меня посмотрел, потом кивнул. «Мой приятель должен подойти. Вы один?» – Он снова кивнул, взглянул на меня и отвёл взгляд. Серые глаза его были неспокойные и усталые.

На эстраду в углу зала вышли и начали устраиваться музыканты. Ресторан быстро заполнялся. Я закурил в ожидании, когда примут заказ, и иногда невольно возвращался взглядом к своему визави, он сидел ко мне вполоборота и глядел в зал, мы молчали. Вдруг глаза его посветлели, потеплели, лицо высветилось лёгкой улыбкой. «Да он молодой», – удивился я про себя и оглянулся. Подходила Лиля, официантка. Поздоровалась. «На вечер?» – спросила. – «Нет, нет, я только поужинать, лучше побыстрее, у меня отчёт. Но придёт Серега с Санькой и его барышней. Так что столик оставь, пожалуйста, за нами». Она кивнула, приняла заказ и ушла. «Вы её знаете? Её зовут Лиля?» – спросил кап–2, – «Ну да, мы довольно часто здесь бываем, я геолог. Она хорошая».

Кап–2 тихонько засмеялся и наклонил голову, словно соглашаясь со мной. Я хотел о чём–нибудь его спросить, чтобы поддержать разговор, но тут вступили музыканты, музыка была громкая. Потом Лиля принесла мой заказ. Я съел какой–то бифштекс и выпил кофе. Капитан сидел смирно; всё та же рассеянная полуулыбка замерла на его лице. Я взглянул на часы ? Серёга запаздывал. Развернул стул, чтобы быть лицом к входу, и почти тут же его увидел. Вытянув голову, он искал меня взглядом. Я поднял руку, наши глаза встретились, и он направился ко мне. «Привет», – поздоровался Серёга, усаживаясь за стол. Я оставил на столе деньги и поднялся. «Ну, пока, не напивайся, – простился я, – увидимся завтра», – кивнул капитану и пошёл к выходу.

На следующий день на работе Серёги не было. Дня три назад он переругался с женой и ушёл к ребятам в общежитие. Он был мне нужен, и я пошёл туда. Постучал и вошёл в комнату. Задёрнутые шторы на окнах почти не пропускали света. Я щёлкнул выключателем. Серёга в одиночестве сидел на кровати, на столе перед ним початая бутылка водки и пустой стакан. Я придвинул стул и сел. «Ты чего?» – спросил я. Он перевёл на меня взгляд, глаза были тоскливые и трезвые. Потом рассказал, чем кончился вчерашний вечер.

Толя, так звали капитана, был подводник, служил на атомной подводной лодке. Около года назад случилась авария, и он хватанул большую дозу облучения. Жить ему отмерили ещё с полгода, и он коротал–считал свои деньки, те, что остались, по кабакам, на улице, в пустой своей квартире. Было ему 36 лет. В наш ресторан он попал случайно. Тут увидел Лилю. И вдруг зашевелилось, застучало в давно забытом ритме сердце. Он регулярно ходил сюда уже две недели, но за это время узнал лишь, как её зовут. Потому что был он скромником, давили комплексы, связанные с радиацией, и нездоровье, приступы внезапной слабости. Он приходил вечером в ресторан, сидел до закрытия, потом садился в такси и уезжал в город к себе на квартиру. На следующий день всё повторялось.

Внешность у Лили неброская, обыкновенная, но была она с изюминкой, очень аккуратно и ладно скроенная. Лиля — хорошая девочка, она не недотрога, уже побывала замужем, тогда была свободна, но Толе сегодня она сказала «Нет». В этот вечер её ходил уговаривать Серёга, он всё о нём ей рассказал, что–то неуклюже пытался сказать Саня. Его барышня только молча покачала головой: «Бесполезно», – добавила потом. Но почему?

Потому, я думаю, что и Толя тронул её сердце. Не верю, что её могли оставить равнодушной эти серые жалкие детские глаза с затепленной в них улыбкой и надеждой. Но связать жизнь с человеком, с которым надо будет почти тут же навсегда расстаться, ей было не по силам. Рана могла стать незаживающей. Женщина — она всё это увидела и знала…

Через несколько месяцев, уже после полей, я спросил Серёгу: «Как он?» – «На кладбище».

ФЁДОР

С Фёдором мы познакомились в бане. Однажды, когда я убирал парную, готовил её к нашему приватному сеансу и был на верхних полках, оглянувшись, увидел внизу двух незнакомых мужичков. «Сейчас, ребята, 5 минут, и всё будет готово», – «Помочь?» – спросили. – «Нет, нет, я уже заканчиваю, осталось проветрить и набрать пару».

Так мы познакомились, по их поведению сразу было ясно — свои. Их день был четверг, но тут что–то помешало, и они пришли в среду, в наш день, а потом среда и у них стала регулярной, и мы стали общаться постоянно.

Звали их Пётр и Фёдор, оба афганцы, отосланные в запас после вывода оттуда наших войск, оба полковники, хотя было им лет по 40 с чем–нибудь.

Оба казались спокойными, но Пётр уже почти приноровился к новой жизни, работал и был действительно спокойным. У Фёдора внутри кипело, он нередко ворчал, почти про себя, много курил и в разговорах участвовал редко.

Немного выше среднего роста, отнюдь не атлет, с заметным брюшком, обыкновенный… Но был он крут.

Однажды я припозднился. В парной прибирались они с Петром, Фёдор наверху, Пётр внизу. Зашёл мужик: «Что ты там столько возишься? Баня не твоя собственная. Баня общественная. Я спешу…» – затянул он знакомую кубанскую песню. Был он здоровенный, волосатый, брюхо, как у борца сумо. Фёдор молчал, не оборачиваясь и продолжая тряпкой протирать насухо полки. «Слышишь, ты», – здоровяк ступил ногой на нижний полок.

По–прежнему не оборачиваясь, Фёдор выбросил назад правую ногу. Мужик успел отшатнуться, и пятка только погладила его лоб. «А–а…» – раскрыл он рот. В этот момент Фёдор повернулся, и тот увидел его побелевшие глаза. «Заткнись, тварь», – раздельно и очень тихо рыкнул Фёдор. Мужика, несмотря на его габариты, вынесло, как ветром, и мне пришлось уворачиваться, чтобы он меня не снёс. Фёдор зашвырнул тряпку в угол. «Иди, иди, покури», – я забрал тряпку, работы оставалось на несколько минут…

Я пробовал ему помочь: рассказал про цигун, принёс книжку.

«Проклятая война. Раньше я был спокойным, – говорил Фёдор. – Эти не помогают. Синдром войны, говорят, – он имел в виду врачей. – Дают таблетки, голова от них становится тяжёлой, лень шевелиться. Тогда дают другие таблетки. Я все их выбросил».

В следующую среду Фёдор мне мою книжку вернул. «Это не для меня. Я не смогу, – объяснил он. – Я хочу просто жить. Как раньше. Ездить на рыбалку, баловаться с женой, закусить, выпить. Я люблю шашлыки и хороший коньяк, хорошее вино. Почему–то теперь это не приносит мне радости. Почему? Хочу просто жить, – повторил он, – сколько там мне кукушка накукует, Бог ей всё уже сказал».

ВИТЯ СТРУЕВ. РАССКАЗ ФЁДОРА

Мы с Витей вместе начинали, в разведбатальоне, в одной роте. Потом меня забрали в штаб, и видеться мы стали редко. Мне приходилось постоянно мотаться по частям, в вертолётах, на машинах, в бэтээрах. На этот раз я прибыл в Витину часть с комфортом, в джипе…

Мы обнялись. Он ничуть не изменился. Высокий, худой, он не казался тощим, он казался гуттаперчевым. Даже в самых малых движениях — повернул голову, приподнял руку, сделал шаг или присел на стул — сквозила эта бесшумная кошачья грация. Сила в нём была недюжинная. Не раз он в одиночку добывал и приводил «языков». А одного даже принёс на плечах, самое интересное, что без штанов. То–есть штаны на нём были, но спущенные до колен.

«Обстановка заставила, некогда было, – пояснил Витя. – Душманы совсем рядом, я весь их разговор слышал. Этот отлучился на минуту по нужде. Чего–нибудь такого я как раз ждал, «язык» позарез был нужен, прошёл слух, что они хотят блокировать ущелье. Я его выключил, но не рассчитал, слишком сильно. Побыстрее отполз с ним в сторону подальше, начал приводить в чувство, а он не приводится. Загомонили душманы, я понял, что обнаружили пропажу. Надо было уходить. Взвалил его на закорки и пошёл, сначала даже почти бежал. Так что штаны ему одевать мне было некогда»…

«Язык» оказался важным, и Витя заработал на нём медаль.

…Мы пошли к нему. Жил он в маленькой низкой комнатке вдвоём с напарником, тот был сегодня на задании. Я привёз с собой всё, что полагалось. Мы сидели на кроватях, между нами столик. Потягивали коньяк и говорили, говорили… О чём только ни говорили — о женщинах, о жёнах, о детях, о каких–то приключениях в той далёкой мирной жизни…

Витя брал гитару, пощипывал струны, иногда что–нибудь потихоньку пел.

Пел он почти всегда негромко, но однажды раскрылся. Мощный его баритон в казарме не помещался, в окнах звенели стёкла. Мы его спросили тогда. Он сказал, что закончил музыкальное училище по вокалу и гитаре, собирался в консерваторию. Но попал в спецназ…

Мы выходили на улицу. Со всех сторон темнели гребни гор. А небо наваливалось звёздами. Они казались совсем рядом и были такими большими — мерцали, сверкали, искрились. Бриллиантовая ночь, никогда её не забуду.

Посветлело на востоке, появилась прозрачность рядом с нами, подступало утро. Всё вокруг было мокрым от росы. Мы стояли рядышком, курили и молчали. Было очень тихо.

И вот её взорвали, эту тишину. Грохотом, рёвом и воем. Работали миномёты, казалось, что со всех сторон.

«Надо в укрытие», – мелькнуло у меня. И в это же мгновение я почувствовал прикосновение и тяжесть справа, где стоял Витя. Я повернулся. Он ещё выпрямлялся и одновременно падал, заваливаясь на моё плечо. Запрокинутая голова, выпяченный кадык и струя крови из него. Так этот кадр без изменений, всё и стоит перед глазами, уже сколько лет. Осколок пробил ему шею и рассёк яремную вену.

* * *

В России 90–х строился капитализм, теперь его называют «диким».

Хлынул в распахнутые двери Запад. В телевизор стало стыдно заглядывать: голые девки, приодетые жеманные ведущие, смакующие монологи об эротике и сексе, жалкий Лёня Голубков, бесноватые экстрасенсы, горластые либерал–демократы, гуруобразные просто демократы, побитые, но бодрящиеся коммунисты… Сытый рыжий дядя, рекламирующий ваучеры.

Торговля теми же ваучерами за рубли на рынках. Ещё более сытый, заплывший жиром другой дядя, уверяющий, что всё идёт как надо, и скоро все будут такими же толстыми, наевшимися, как он. Мелькают знакомые по недавним временам лица, совдеповский околоэлитный контингент, положивший на стол партбилеты и неожиданно уверовавший в Бога. Он, то–есть контингент, рядом с пирогом и спешит захапать, что ещё можно, что осталось — идёт приватизация. Захапал, конечно, но в олигархи уже не попал. Олигархи — это нувориши, космополиты, «Юкосы», умные, жадные до денег, жестокие и беспринципные. Смена владельцев, заказные убийства, наркотики, преступность, лопающиеся один за другим мыльные пузыри финансовых пирамид… Подвели черту под аферой с ваучерами, и в один миг нация стала нищей. Виновным в этом гнить бы в пожизненной тюрьме, однако, гуляют на свободе, больше того, считаются выдающимися — нет, не уголовниками или хотя бы спекулянтами — но менеджерами. Ещё бы — у власти была пена: криминально–совдепоский, насквозь продажный и коррумпированный конгломерат, морали за ними никогда не числилось.

А в телевизоре пьяный Президент в обнимку с «другом Колем» или «другом Биллом». Было стыдно и горько. Мы не знали, чего нам ждать.

Но Всевышний о России не забывает, мы его любимое детище. Пришёл другой Президент, по сути первый настоящий. Россияне признали его безоговорочно, связав с ним свои надежды. Появилась определённость, жизнь понемногу начала налаживаться и понесла нас дальше по своим ухабам, на мы не в претензии, к ухабом мы привыкли. Теперь главной проблемой стало сохранение государственности, суверенности, русской культуры, цивилизации, если хотите, как её понимает Россия. Потому что западные культуртрегеры понимают её совсем иначе, и что ни день по–разному, стандарты у них резиновые.

Первое. Чем они тогда занялись, бросились сочинять свежие учебники новой истории — в пику попавшей в беду России и для своих отпрысков.

Их можно понять, каждый хочет изжить собственную ущербность и выглядеть героем в памяти потомков. Так было всегда. Любой правитель, в ком присутствовал комплекс не полноценности, движимый манией величия заново писал историю под себя. Вымарывались страницы в книгах, горели библиотеки. Кажется, первым был Цинь Шихуанды (II век до н. э., Китай); к пылавшим публично на площади книгам он добавил жизни 460 самых видных учёных мужей Поднебесной, казнив их тут же, рядом с костром.

Потом пришла очередь Александрийской библиотеки, её уничтожали трижды: в 47 г. до н. э., в 4 и 7–8 веках н. э., многие успели приложить там руку. Последними, вероятно, были Гитлер в Европе и Мао в Китае, у них классики тоже на площадях. Жалким всё это выглядит. Пуще всего на свете люди боятся правды, и правды истории тоже, именно поэтому они мало чему научились за прошедшие тысячелетия.

России стыдиться нечего; и за чёрные, и за белые, лучшие в своей истории страницы она платила кровью своих сыновей и дочерей. Долгов ни перед кем у неё нет, хотя моральные обязанности есть. Надо только не забывать уроки и оставаться в правде. Правда в каждой отдельной ситуации, «правда момента», только одна, для всех общая, и какими–то незримыми узами Россия всегда была с ней повязана и ради неё была готова многим жертвовать. Это виртуальная, то–есть единственно возможная Правда от Всевышнего, линейной логикой с позиций обычной сиюминутной человеческой выгоды её не поверить, не понять, тем более не объяснить и даже не увидеть. Но правда и в том, что нужно быть всегда готовым встать на защиту своей правоты. Таков этот мир — за суверенном должна стоять вила, реальная и непререкаемая, сомнений не вызывающая… Мы вернулись к нашей армии…

* * *

Какие только проблемы ни будоражили тогда Россию, но всё же это была на очереди первой. Тогда же и начали её решать. Слава Богу, многое поменялось, Россия повернулась лицом к своим пасынкам и отдавала долги, навёрстывала время и крепила свою оборону и тылы. Многое сделано, но куда больше предстоит; август 2008 года стал ещё одним уроком, сразу в нескольких смыслах.

Может, всё–таки напрасно я зачислил солдат Отечества нашего в пасынки? Может. Только не могу я убирать из памяти или хотя бы сгладить: ни 14:1; ни своих дядьёв, павших под Москвой и Курском; ни миллионы других, вычеркнутых из жизни в России, Европе, Афганистане, на Кавказе… Ни жалобу и безысходность в Толиных глазах, ни потерявшего покой мятущегося Фёдора, ни запрокинутый кадык и фонтан крови из разъятого горла Вити Струева…

3.

Трудно иногда бывает жить и выжить в наше время, в особенности чужакам. В 67 лет Игорь Васильевич осуществил мечту и выбрался наконец из города. Здесь было всё, чего он хотел: тишина, уединённый хутор, плавня, степь, непроезжие зимой и осенью дороги. Кроме нескольких бомжей, днём людей на улице не увидишь; постоянно занятые своим крестьянским трудом, они с утра до ночи пропадают в поле и на своём подворье.

Для хуторян Игорь Васильевич был чужим. Его встретили косые взгляды и ворчание — «понаехали тут». В то, что человеку для жизни может быть достаточно обычного покоя, они не верили, кок и в то, что только ради этого он бежал из города. Слухи о нём ходили разные, пока большинство не сошлось на том, что выкинула из дома жена (кто говорил — дети), запретив переступать порог. Такое было им понятно. В соседнем хуторе жена, сойдясь с молодым любовником, бичом и пьяницей, объявила своему, с кем прожила без малого 30 лет: «Вали отсюда. Останешься — отравлю». Тот понял, что это правда, и уехал, бросив хозяйство, которое наживал всю жизнь. У самого Игоря Васильевича жена умерла 20 лет назад.

Двоих детей он сызмальства растил и поднимал в одиночку, дети выросли хорошие.

Недели через две после вселения к нему пришёл участковый — проверять документы. Он ему даже обрадовался, надеялся, что поможет познакомиться с нужными людьми, он их начал искать со дня приезда.

Протянул ему руку для приветствия, но лейтенант её не принял и убрал свою. Игоря Васильевича как обухом по голове ударило, такого в его жизни раньше не случалось. Со временем понял — не та ментальность, Кубань не Россия. То не были русские люди, то были осколки гайдамаков Запорожья, того самого, что императрица Екатерина II назвала «осиным гнездом». В последние 200 лет — от заселения — хутор стал для них потомственным.

Жил Игорь Васильевич на отшибе, в последней на хуторе усадьбе, в саманном доме, поставленном более полувека назад. Жильё нуждалось в большом ремонте; текла крыша, дымила печь, нужна была пристройка, баня или хотя бы ванна, были проблемы с водой и электричеством. Он попробовал обратиться к властям, но их здесь не оказалось. То есть номинально они существовали, где–то присутствовали и получали зарплату, но до таких как Игорь Васильевич им дела не было. Для своих хуторских они ещё как–то крутились, но и этим своим, чтобы чего–то добиться, приходилось не раз ми кланяться. Кланяться Игорь Васильевич не привык, а чтобы не кланяться, привык, что умел, делать сам. Но всё уметь невозможно. Игорь Васильевич был геологом, а требовались в первую очередь строители. Он принялся за поиски умельцев среди хозяев.

Откликнулись двое, может, самых продувных на хуторе, правда, быстро охладели, узнав, что он живёт на пенсию и денег у него в обрез. Игорь Васильевич сдал им свой новый телевизор, кроил из пенсии, полез в долги. Они начали что–то делать, но всё, к чему их руки прикасались, пришлось ему потом доделывать и переделывать. Он понял, что может рассчитывать только на себя. И впрягся.

Копал траншеи, заливал фундамент, возводил пристройки и забор, крыл заново шифером крышу, саманом утеплял кирпичные стены. Всё в одиночку. Из транспорта у него была только тачка. Саман приходилось таскать за 500 – 700 метров из брошенных домов напротив, через пашню, тачка там не проходила. Носил на себе по три саманины за рейс: две в рюкзаке, одна в руках, больше не унести, саман тяжёлый. Самана требовалось около тысячи штук. Оттуда же носил кирпич, разбивал кладку разорённых и полуразрушенных печей. Большая часть строительных работ была ему внове, так что приходилось одновременно и учиться, и строить.

Так прошло полтора года. Игорь Васильевич привёл в порядок жильё и вздохнул посвободнее. Довёл до кондиций свою лодку и в первый раз выехал в плавню.

Здесь его ждал удар, после которого впервые за это время опустились руки: он был профессионал и понял сразу ? плавня умирала. Припомнил всё, что сам видел и слышал, расспросил старожила–соседа, всю жизнь промышлявшего сетями рыбу, больше для себя, хотя избытки он по дешёвке продавал.

Выложил на столе топографические карты разного масштаба, и всё ему стало ясно. Огромный массив, плавни рядом с ним 3–5-13км, — это приустьевая часть большой степной реки Кирпили. То–есть того, что было когда–то рекой, а теперь стремительно деградировало, превращаясь в болото.

Уже на следующий год Игорь Васильевич, в плавню, к воде попасть не смог. Все подходы к ней, урмы, как их здесь называют, высохли и заросли камышом. В соседней к северу реке Бейсуг, в её устье на пространстве 5?15 км он увидел осенью ещё более страшную картину: там воды не было совсем, только камыш и подсыхающая сверху болотная трясина. Лишь русло самого Бейсуга было ещё живое — зауженная с обеих берегов полоска воды 12–15 метров глубиной около метра. Это всё, что осталось от горделивого Бейсуга с его правней до 5 км шириной и 243 км длиной (по справочнику).

Причины на поверхности. Реки разгородили дамбами, превратив их в цепочки прудов. Пруды приватизировали, зарыбили, и каждый частник держит в своём водоёме нужный ему уровень, воруя воду у плавни, в плавню воду не пускает. Между прудами вместо плавни с её проточной водой прогрессирует болото, течения здесь больше нет. Сохранились ещё названия, но рек, по сути, уже не существует. Не станет и плавни: болота высохнут, их место займут сначала овраги, потом балки… и можно будет начинать пахать. Ландшафт «река с плавней» обречён.

Плавню всегда нещадно эксплуатировали, забирая оттуда воду для полива. Пока это были крестьяне и колхозники, она терпела, поскольку естественный режим не нарушался; плавня восстанавливалась и выживала. Какое–то время выдерживала и хищный натиск «рыбоводов», пока прудов не стало слишком много. И вот новая напасть — лет 10 назад на Кубань просочились французы с бондюэлем, сладкой кукурузой. Чтобы её вырастить, летом, в температурный пик, они включают непрерывно фонтанирующие дождевальные поливные установки, воду запасают из плавни. Бондюэль плавню доконал, добил!

Для сравнения: наш современный крестьянин–середняк, у кого есть гектар земли, на посреди большого поля, откуда до плавни километры, бурит в центре площади скважину глубиной всего 15–20 метров, ставит насос и поливает свой гектар практически верховодкой, ему хватает. У француза сотни, а может тысячи гектаров, ему понадобятся глубокие артезианские скважины и кое–что другое, что–бы наладить цивилизованными способами процесс полива — так его заставили бы сделать у него дома. Но пока здесь, на Кубани, ему разрешают плавню грабить, он её грабит.

Французу, как и любому оккупанту, чужой плавни не жалко.

Люди станиц и хуторов, кто живёт рядом с плавней, не молчали. Теребили местную сласть, писали письма, публиковали протестные статьи и фотографии изуродованной плавни в газетах, добрались до Москвы… Всё тщетно.

За палку колбасы, если её стащить в универсаме, можно сесть в тюрьму. Здесь у народа, у страны, у государства украли и сожрали целый ландшафт первого, в крайнем случае второго порядка, если делить плавню на две категории: при лиманах и при реках. Ради чего, спрашивается? Ради какого–такого бондюэля у людей и у плавни отобрали их привычную жизнь? Кто в ответе? Может, те, кто и так уже давно «сидит» — в своих удобных и доходных креслах?

Ни Игорю Васильевичу, ни мне ответы неизвестны. Игорю Васильевичу перевалило за 70, пошёл восьмой десяток. Он столько лет мечтал забросить удочку, ему так этого хотелось, отчасти этим объясняется то, почему он стремился попасть на хутор, в угодья, к плавне. Но удочку забросить было негде. И он вдруг как–то сразу, и неожиданно, устал.

Пошёл в дом, сел за рабочий стол, попробовал работать, но вдруг понял, что это никогда не попадёт в нужные руки, что и ему самому это уже неинтересно, хотя только вчера до поздней ночи он тут мучился с давней своей загадкой. Послонялся в доме, во дворе. Пошёл в магазин в первый раз за хуторскую свою жизнь и принёс домой водку. К водке он был не особенно приучен. Хватило его на три пенсии. Четвёртую он получал уже из рук Всевышнего; хочется надеяться, что Тот воздал ему сторицею, Игорь Васильевич это заслужил…

Игорь Васильевич был человек незаурядный, почти энциклопедист.

Шекспира и Киплинга, Рильке и Ремарка и Гейне (Heine) он читал на их родных языках. Не признавал и не любил авторитетов. Верил только первоисточникам, а потому был равнодушен к Льву Толстому, но отзывался Андрею Платонову, отзывался поэтом всех времён и всех народов, от Гильгамеша, арабов, исландцев, славян, до китайцев, японцев и индусов. Жил с Бахом и Моцартом, но вслушивался и в Шуберта, Губайдулину и Шнитке. Эль Греко, Леонардо, Боттичелли, Рембрандт, Брейгель, Нестеров, Рокотов, Рублёв, Филонов, Го Си, Сюй Вэй, Хокусай… — они были у него на книжных полках, помогали жить, тешили и пестовали душу. Везде, во всём, одни первоисточники, Божии посланники…

Он был хорошим геологом, всю жизнь в одной и той же экспедиции, Геология наука непростая. А за ним стояли три листа карт масштаба 1:200 000. Кто понимает в геологии, знает, что госкартированием занимается только геологическая элита. Числилось за ним около полусотни открытий, чаще рудопроявлений, из них треть золото–серебряных. Была у него и учёная степень, правда кандидатская, но все мы, кто его окружал, думали, что дадут докторскую. Как–никак региональная работа, итог тридцатилетних исследований, огромный массив исходных данных, обширный и всесторонний исследовательский комплекс, незаурядный личный вклад. И новая парадигма, стыкующая и увязывающая воедино порой казалось бы несопоставимый материал из самых разный областей, включая культурологию. В результате появилась самая на сегодняшний день обоснованная схема геологической эволюции региона от докембрия поныне, о которой мир так и не узнал.

Игорь Васильевич додумался до неё в последний момент и наметил в ответах оппонентам в процессе защиты самой диссертации. Там она и законсервирована сейчас в стенограмме.

За свою жизнь Игорь Васильевич ничего для себя не нажил. Жить он не умел, он умел только работать. Был он интеллигент. Бердяев и его имел в виду, когда озвучивал свою знаменитую формулу: «интеллигенты — это аристократы духа». Трудно мне говорить об Игоре Васильевиче, мы были с ним дружны значительную часть нашей жизни. Всякий раз, когда я о нём вспоминаю, я тут же вспоминаю кредо другого интеллигента, и хотя ему уже 2300 лет, они из одного теста, пусть он и скажет.

Плотник Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была готова, все поражались: казалось, её делали духи. Увидел раму, луский князь и спросил плотника:
– Каким искусством ты этого достиг?
– Я всего лишь ремесленник, – отвечал плотник, – какое у меня может быть искусство? Впрочем, один способ есть. Никогда не берусь за работу в душевном смятении: чтобы очиститься сердцем, непременно пощусь. После трёх дней поста уже не смею помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти ? не смею думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи — в оцепенении не ощущаю собственного тела, забываю о руках и ногах. И уже нет для меня ни князя, ни его двора, всё внешнее исчезает, и всё моё умение сосредотачивается на одном. Тогда я иду в горы и всматриваюсь в деревья. И только мысленно увидев в самом лучшем из стволов уже готовую раму, я принимаюсь за дело — иначе не стоит и браться. Так моё естество сочетается с естеством дерева ? поэтому и работа кажется волшебной. («Чжуан–цзы», перевод В. Сухорукова. Цитируется по: «Поэзия и проза Древнего Востока». Изд. «Худ. литература». М. 1973. С.327.)

Не умирайте, пожалуйста, господа
интеллигенты. Без вас России будет плохо.

4.

Люди барахтаются в информации. Она давно избыточна. Но отравились, привыкли и без неё уже не могут. Им позарез нужно знать — про всех и про всё. На вопрос «зачем», ответят: «интересно». Ещё бы, соблазнительно доступная замочная скважина. Формула всё та же — «хлеба и зрелищ». Государству это выгодно: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», и потому оно их поощряет.

Деятель всегда ограничен, суть
Деятельности — ограничение: кому
не под силу думать, тот действует.
Плотин

Если отправляться от Плотина, то людей грубо можно разделить на две категории: творцов и деятелей. Среди последних едва ли не половина прямые паразиты: торговцы и посредники. Но если им об этом сказать, они обидятся. Недавно мне в руки попала книга Н. Н. Савельева «Река времени» («Пересвет». Краснодар. 2002); там творцами истории названы: банкиры, восточные пряности и сладости, и чёрный перец.

Человека это сильно принижает, но, похоже, что так оно и есть, и главный мотор глобализации–цивилизации — это чёрный перец, теперь и углеводороды. Особую касту в среде деятелей, «могучую кучку», так сказать, составляют «голые короли», ныне развенчанные вчерашние знаменитости, в том числе «великие» и «величайшие», такие, как Ленин–Сталин–Гитлер–Мао… Кроме прочего, это индикаторы того, что может представлять собой история как наука, и главная причина, почему её так часто приходится переписывать.

Николай Марр был академиком, Трофим Лысенко тоже был академиком. Никита Хрущёв академиком, кажется, не был, но был генсеком. Все они нас неразумных учили: Марр — языку, включая русский; Лысенко — кого и с кем скрестить, чтобы вырастить ублюдка; Хрущёв — искусствоведению и кукурузоведению. Где они сейчас? А среди живущих остались ли такие, кому за них не стыдно? Так кому нам верить?..

Монархи, генсеки, президенты — вершки того, что взращивала планета людей в своей истории — честолюбцы, сластолюбцы, тираны, одержимые химерами, за которые они не уставали лить кровь своих и чужих подданных от начала истории и поныне. За безнадёжностью на человечестве можно было бы ставить крест, если бы на противоположном полюсе не проживали иные, на тех похожие, но настоящие, не Homo erectus, но Homo sapiens.

Они самые, аристократы духа, пророки и волхвы, от Гомера, Бояна, Сократа… до Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Их список велик, они всегда были, и у них всегда были последователи, всегда были и безымянные простые люди, кто ничего не слышал о великих своих согражданах, на слышал голос Бога и знал, как ему жить. Таков промысел Всевышнего, это Его о нас забота ? чтобы мы не сочли Его эксперимент с двуногими сущностями окончательно провалившимся из–за чудовищного количества тупиц, лжецов и лицемеров, предлагающих нам вместо жизни свой балаган.

* * *

Так кому же нам, обычным людям, в нашей обычной жизни верить? Друг другу. Всем, с кем мы общаемся. В слово общение большая часть смысла ментальная и духовная; в русском языке много таких слов.

Наш извечный русский пасынок язык. Постоянно говорят на темы новояза, но я не слышал внятных предостережений об опасности лишиться духовной ауры нашего языка. Между тем, это первая — и главная — причина, почему нам нельзя терять ни единого русского слова. Подспудно и неосознанно именно это движет нашими соотечественниками, когда они пытаются оборонить свой язык от посягательств. Те же, кто постоянно его мусолит в реформаторских потугах, об этом даже не догадываются, как и о собственной ущербности — они обделены способностью эти вибрации слышать. Все архаизмы и анахронизмы — это тоже наше достояние, это история языка, его подлинная история, без лингвистических спекуляций соискателей учёных степеней.

Неосознанно молодёжь конструирует свои сленги, ориентируясь как раз на ментальную и духовную сферы, обыденность их не удовлетворяет. Романтики, они хотят поэзии, то–есть виртуальной правды, интуитивно они знают — правда только там. Бедность их словаря из–за плохого знания русских корней вынуждает их хватать словечки отовсюду. Потому–то русский подросток (неважно, сколько ему лет: болезнь называется инфантилизм, СМИ заражены ею чуть ли не поголовно) с готовностью усваивает английский обиход, выстраивая его — по созвучию — в перпендикулярные ряды по отношения к основному смыслу. Английский смысл слова при этом часто вообще теряется, абракадабра остаётся. Отчасти по той же, «романтической», причине в обиходной речи, и давно уже не только там, процветает мат. Здесь бедность интеллекта и словарное убожество сказываются ещё больше.

Специалистов–реформаторов языка быть не может, таких в природе не бывает. В языковой стихии есть только один специалист — народ. Академический реформаторский зуд пусть найдет себе применение в единственном — учить народ сызмальства, с азов, русскому литературному языку, и устоявшаяся педагогическая база из XX века, когда нам было не до языковых реформаций, вполне для этого подходит. Придёт время, когда подросток вступит в зрелый возраст и обнаружит вдруг, что все пласты родного языка в нём живы, что он владелец колоссального богатства — тогда–то он и скажет академикам своё «спасибо». Огромное и искреннее. Ради такого стоит жить, господа академики.

Общение… В английском языке для этого понятия есть четыре существительных, в немецком два, одно с уточняющим прилагательным — всё конкретное и заземленное, актуализированное. Ни 4, ни 2 виртуальную составляющую русского слова вообще почти не описывают, так, чуть сбоку трогают (relation). А в русском «общении» столько запредельного смысла, что ещё в начале XX века наши крестьяне жили «общинами». Хотя способ ведения хозяйства устарел, и они, видимо, это понимали, но … держались обеими руками за своё общение, общину и общинность в принципе.

Мы сообщество. А со–общаться мы можем только доверяя, безгранично, полностью и без остатка. Вспомните минуты, которые вы сами для себя считаете счастливыми, и вы сразу услышите, что это так. Нас дурят, обманывают, обирают, обижают… Это значит, что мы находимся не там, где нужно, здесь со–общество исключено, потому что здесь не будет общения. Будет контакт, как в боевых искусствах, в том же боксе. Не мучьтесь и уходите сразу. Всё забудьте, не хитрите, не ловчите — и снова доверяйтесь, как и прежде без остатка. Только так вы не унизитесь до уровня хитрецов и ловкачей. Иные из них непрочь попользоваться вами дальше, они не поняли: доверие, доверчивость не признак глупости, это принцип и позиция, завещанные от Всевышнего. В этом случае непонимающий напрашивается, чтобы ему дали сдачи. Сдача должна быть полновесной, чтобы запомнил и извлёк урок, как в боксе. Только будьте милосердными, не бейте лежачего и прощайте.

Надо помнить, что Всевышний и сам за всем этим присматривает и обнаглевших наказывает. Беды на них могут посыпаться с разных, порой самых неожиданных сторон. Тем остаётся только недоумевать: почему? за что? что делать? Каяться: всё припомнить, не лгать себе, винить только себя и каяться во искупление. Вас услышат, и если проступки Ваши не слишком велики, простят.

5.

Каких только «кутюрье», «учителей», «фондов», «чтений» сегодня нет: горбачёвские, лихачёвские, булгаковские, солженицынские… В бытность свою студентом я случайно, после лабораторных занятий по минералогии, попал на чтения памяти академика А. Е. Ферсмана. Запомнил их на всю жизнь — единственно благодаря случившемуся там анекдоту…

Публика собралась элитарная: доктора, членкоры, академики. Делились с трибуны воспоминаниями об Александре Евгеньевиче. Первый оратор перечислил его достижения. Ферсман и вправду исследователь выдающийся, так что это было интересно, хотя в основном знакомо (по учебнику) даже мне.

Но вот поднимается на трибуну худой высокий седоватый брюнет. Тихо и монотонно рассказывает об одной совместной с А.Е. экспедиции на Кольском. Говорит долго и нудно; воспитанные академики потеряли терпение, в зале началось шушуканье, пошёл шумок. Брюнет понимает, что затянул. Заторопился и выдаёт сразу финал. Экспедиция закончилась, они уже на полевой базе, тут Ферсмана ждёт пресса, берут интервью. «И представляете, – говорит брюнет, – он отвечает на их вопросы, показывает на себя и называет себя на букву «Б». — он замолчал. Зал притих. Брюнет смешался, понимая что сказал двусмысленность. – «Б…» – выдавливает он. – Вы понимаете, я не могу это повторить… Б…». – Зал замер. Дамы в креслах слева от меня съёжились и опустили головы. «Б–бр… рродяга», – заканчивает он. По залу вздох облегчения… и следом хохот. Хохот. Я слышу его до сих пор.

У зрелых мужей молодёжную дискотеку заменяют такие вот тусовки.

Но главное, конечно, банкет. Как они там развлекаются, я не знаю, студентов туда не пускают. Но студенты не в претензии, у них свои забавы.

* * *

Совет, поддержка в жизни нужны всем, от простого смертного до президента. Помню, как в начале 2000–х совет понадобился Президенту, смутное было время, а президентская ноша всегда тяжела. Чего–то необычность задержала меня у телевизора. Я всмотрелся: было ясно, что–то его гложет, и подумал тогда, что наверно нужно помощь. Он поехал к известному всей стране человеку. Человек был умный, уважаемый, с чистой репутацией, любил Россию, считался писателем, написал груды томов; может, это и не литература, но был он искренен и делал, как умел. Президент вручил ему орден, но помощи не получил. Догадаться об этом было нетрудно: то же усталое, осунувшееся лицо, короткое, обтекаемое извещение — мол, вручил орден заслуженному человеку. Наверно тот был бы рад помочь, но был не в состоянии, интеллект человеческий жёстко ограничен, а свыше не сподобили…

Тут рядом лежит проблема дутых величин — мнимых авторитетов, однодневок: людей, идей, теорий и конструкций, которые сегодня утром у всех на слуху, к вечеру о них забудут, а завтра никто не вспомнит.

* * *

Полжизни меня мучит одна загадка. В середине 80–х прошлого века в один из дней очень солнечного лета я пошёл в Третьяковку к нашим иконам. В небольшом зале, на стене, на уровне глаз, рядом с дверью в другой зал – «Богоматерь Владимирская». Через дверной проём, в трёх метрах от неё, почти под потолком – «Спас» Рублёва. А справа высокий узкий ящик –витрина, там под стеклом – «Троица» Рублёва. На пространстве 5 – 6 квадратных метров собрано, наверно, самое драгоценное в нашей иконописи достояние, его знает весь мир.

От Богородицы и спаса взгляду трудно оторваться. Замираешь, приникаешь, прикипаешь…, толкнут, не услышишь. Поворачиваюсь, наконец, лицом к «Троице»… и трезвею. Душа, только что ходившая ходуном, приходит в себя и равнодушно «Троицу» обозревает, я ошарашен, о ней столько написано… Заглядываю слева, справа, снизу, до боли в глазах всматриваюсь. Ничего. Всё то же равнодушное спокойствие. Походил по залу, зашёл к Дионисию, вернулся… Кутает в свою безутешную скорбь Богородица; не знаешь, что с себя отдать, чтобы утишить это боль, чтобы во взгляде появилась хоть какая–то надежда… Мудрость Спасителя, пронзительная, но красивая и сдержанная; затаённая усмешка и снисхождение к слабости человеков, сострадание, прощение…

Токи от Богородицы и спаса, даже если стоишь к ним спиной. И ничего от «Троицы», молчание. Смотришь, как в магазинную витрину. Это что же за караул такой? Пошёл к Ге, в «Ночь в Гефсиманском саду», потом к Нестерову, постоял перед отроком Варфоломеем. Успокоился. Вернулся. Всё то же. Отправился в буфет, выпил стакан коньяку. Опять вернулся. И опять всё то же…

Долго я об этом думал, никак из головы не выходило, и по сей день не выходит. О «Троице» столько написано, почти фетиш национальный. Сначала думал: «Ну, не расписался Андрей, такое с художниками бывает часто». Потом успокоил себя на том, что я видел не оригинал, а копию.

После «Симии» Н. Н. Вашкевича опять начали грызть сомнения; он считает, что Троицы вообще не было, была Тороица, нечто производное от Торы. И правда, ни в Новом Завете, ни в Ветхозаветной Библии, хотя ипостаси, конечно, названы, но прямых упоминаний именно о Троице нет.

Поначалу, в IV и вплоть до XV века включительно, изображения сюжета вообще являют нам пятерицу: трёх ангелов и Авраама с Саррой, которые подносят им пищу.

«Никон Радонежский поручает ему (Андрею Рублёву, — В. Зимин) написать храмовую икону «Троицы»… с мемориальной целью: «в похвалу отцу своему Сергию Чудотворцу». Сергий Радонежский прославлялся в качестве имеющего особое «дерзновение ко святой Троице»… Начиная с «Троицы» Рублёва появляется на Руси отвлечённый тип «Троицы» (А. А. Салтыков, «Иконография «Троицы» Андрея Рублёва». В Сб. «Древне–русское искусство. Изд. «Наука». М. 1984. С.81).

Так может в этом все и дело — икона ведь почти светская, с «мемориальной целью»? – гениальный мастер, Андрей Рублёв выписал Троицу мастерски, но сам не горел, она полна художественных достоинств, но… это картина. Не икона! Или смысл ещё глубже? Лучше, наверное, дальше не трогать…

Всё хотел спросить об этом С. В. Ямщикова, но не знал его адреса. В июле 2009–го Савелий Васильевич ушёл совсем, и я опять не знаю его адреса… К таким вот людям надо бы ездить нашим Президентам за советом. Это наша совесть. Они никогда не обманут и всегда помогут, потому что всё время ходят рядом с Богом. «Андрей Рублёв» Ямщикова нашёл. Но был ли сам Савелий Васильевич доволен фильмом? Вряд ли. Мизантропов на Руси немного, как и истеричек. В XIV–XV веках Русь, как и всегда, была жива своими оратаями — пахарями; духовными пастырями, как Сергий Радонежский; заступниками и воителями, как Дмитрий Донской; духовными центрами в монастырях и лаврах, в соборах и церквах по всем городам и весям Святой Руси на всей её огромной территории. В них жили и творили осенённые талантом от Всевышнего подвижники, чернецы и схимники, включая и таких недосягаемых, как Андрей Рублёв и Феофан Грек. Русь живёт, как и всегда жила, трудно, но спокойно, с достоинством и в Боге.

* * *

«Прав? – Да!», – таков смысл этого слова. Каждый считает себя правым, по поговорке: «сколько людей, столько и мнений».

Правду знает только Всевышний, то есть она всегда виртуальна, и чтобы правду знать, её нужно опустить с Небес в наше трёхмерное пространство, проявить. Задав вопрос, ответ, в котором можно не сомневаться, вы можете получить только оттуда, в любом другом случае вы узнаете «мнение». Он всегда готов говорить с нами, но люди слишком толстокожи, чтобы Его слышать. От Его посланцев правду знает поэзия, музыка и живопись в широком смысле, от полотен до скульптуры, архитектуры и ремёсел уровня плотника Цин. Именно за Правдой нас тянет в музеи и концертные залы, хотя обычно мы не отдаём себе в этом отчёта.

Прозаик нередко излагает себя собственного; как всякий человек, он может ошибаться и многого не знать, он прозаичен. Другое дело Поэт; ни вольно, ни невольно солгать он не может, потому что то, что он говорит, льётся прямо с Небес, он транслирует Бога. То же в музыке и остальных искусствах. И проза — чем она ближе к поэзии, тем значительнее, и ближе к правде.

Валерий Брюсов считал, что поэзию, как и всё прочее, можно вымучить трудом. Цветаева так и назвала его — «герой труда», не без аллюзии на то, что мы потом знали как «герой соцтруда».

«Говорить чисто, всё покушение Брюсова на поэзию ? покушение с негодными средствами. У него не было данных стать поэтом… Я — Бальмонту — Бальмонт, знаешь слово Койранского о Брюсове? «Брюсов образец преодолённой бездарности». Бальмонт, молниеносно — Непреодолённой». (М. И. Цветаева «Герой труда». «Наше наследие». V. 1988. С.55, 68.)

Скромностью люди никогда не отличались. Поэтов — единицы, в музыке таких как Моцарт тоже единицы, имён же претендентов на заманчивый титул тысячи. От века так и было. Зло, которое зовут сегодня «попсой», существовало всегда. Среда искусства — среда особая. Сюда прорывается и тот, кто считает искусство лёгким хлебом, способом безбедно и в удовольствие пожить. Это проныра, он тщеславен и глуп, и слишком мелок как человек, его и на попсу с трудом хватает. На безжалостную с попсой расправу способно только время, но это неизбывно, одна попса уходит, на смену ей идёт другая. А таланту не до тщеславия, он прикован к этой тачке, что именуется искусством, он каторжанин. Велимир Хлебников последний год жизни жил и умер в бане, другого жилья у него не было.

* * *

Не помню кто, кажется, А. Калягин как–то обмолвился, что Чехова и Достоевского невозможно ставить на сцене на французском (речь шла о гастролях во Франции). Это правда, но не вся. Француз с гитарой проникновенно выстрадает вам свой мадригал про несчастную любовь.

Русской культуры человек с гитарой достанет вас до косточек самой жизнью, всей жизнью, во всех её бесчисленных и бесконечных проявлениях, от лопнувшей любви до происшествия с едва не околевшим от холода автобусом, привезшем на остановку на своём окне надпись: «Крепитесь люди, скоро лето». Неважно, сказал ли это сам Митяев, или такому же, как он, шепнули Небеса, пока он ехал; и он протаял её тёплым пальцем на заиндевевшем стекле, а Олег потом допел. У нас таких много.

Окуджава, Галич, Высоцкий, Визбор, Вероника Долина… длинная вереница других наших Орфеев и Боянов. Недаром наш романс повторов в мире не имеет, и «Гори, гори, моя звезда» или «Я ехала домой» пытается пропеть всякий, кто решит вдруг, что имеет отношение к вокалу. Да только плохо получается, иные могут сбиться и на реп. Не та ментальность, каждому своё…

Недавно одна девочка, ведущая на радио «Маяк», спросила удивлённо: «Об Игоре Талькове я знаю только «Чистые пруды, задумчивые ивы». Может, он и правда хороший певец?» – И зачастила дальше, вынимая из кармана и объявляя очередного своего англо–американского протеже. Так эти протеже там и живут на радио «Маяк»: хрипят, рычат, мяукают, срываются фальцетом, иногда что–то на пиджин произносят, глотая окончания, а то и корни слов. И глушат, глушат… металлом, диссонансом и басами. Адреналин взамен смысла, хоть какого–то смысла, хоть чего– нибудь… Но могут также долго и нудно, обычно гнусаво, мычать; такое случается, если адреналин у них сегодня в дефиците.

Жалко ребят. На том же «Маяке» много талантливых. Задорные, зубастые, остроумные, раскованные до бесшабашности, при этом знают меру; и, может, самое главное — искренние; искренность и честность почти синонимы.

Мы прохлопали поколение, Мать–Россия. Целое наше поколение бродит в пасынках. И вот уже многих из них усыновили и удочерили чужие западные дяди и тёти…

* * *

Насколько я себя помню, в свой первый университет я пошёл ещё в школе, а может и раньше. В то время это были книги, кино и радио. О радио совдеповской эпохи обычно слышишь только плохое. На деле это не так, плохое и хорошее присутствовали там примерно поровну. Плохое, где самым растлительным, а потому и самым страшным была тотальная лживость официоза, теперь общеизвестно. О хорошем забыли. На радио, как и на всём остальном, сказалась интеллигентность нации и незыблемый, мощный фундамент русской культуры, от которого отправлялось наше образование. При этом нас просвещали классиками и корифеями культуры всех времён и народов, такова наша традиция.

Те же, кто просвещал, были воплощением духовности в культуре. Фальши и неискренности от них услышать было невозможно. Музыку несли Лемешев, Обухова, Козловский, Рейзен, Пирогов, Лисициан…, поэзию и вообще словесность — Черкасов, Яншин, Грибов, Яхонтов, Мордвинов, Бабанова, Качалов, Плятт… Мы всех их знали по голосам. …Недавно мне довелось услышать, как читают Марию Сергеевну Петровых, «тончайшего» по свидетельству А. А. Ахматовой нашего поэта–лирика, в одном ряду с М. И. Цветаевой. В очной встрече с этим «чтецом» я бы наверное унизился до рукоприкладства — его фальшивый пафос, непонимание, непрочтение того, что он читал, убивали М.С. и оскорбляли её память.

Нельзя давать читать поэтов тем, кто их не слышит, беда от них большая — они дискредитируют поэта и могут зачеркнуть его для слушателя.

Нам постоянно давали по радио концерты: хоровые, народных инструментов, камерные. В соло–выступлениях звучала скрипка, фортепьяно, виолончель.., а с конца 50–х и гитара, до того считавшаяся «буржуазным инструментом». Это — в классике. Но было много и музыки полегче: оперетта, джаз, эстрада. Фальшивых, ненастоящих и здесь было немного, хотя уже начали появляться. Любимцами у народа были Утёсов, Русланова, Бернес, Шульженко.., в другой среде – полузапрещённые Вертинский, Пётр Лещенко, Козин… Джаз, хотя официально и был под запретом, спокойно жил под другими названиями, начав своё шествие ещё из довоенного фильма «Весёлые ребята».

У всех этих радиосеансов была ещё одна важная дидактическая особенность — никто и ничто не оставалось анонимным. И до, и после номера нам объявляли имя: поэта, композитора, исполнителя, название того, что прозвучало. До и после — это важно; мозги человеческие вечно забиты всякой шелухой, на зав искусства отзывается душа, включиться она может в любой момент. И ждать потом, когда скажут, кто её позвал, чтобы опустить навечно в память.

Это половина, наверно меньшая того, чем нас по радио воспитывали и просвещали, — давала нам образование. В другой половине бурлило то, что сегодня назвали бы «попсой» — пропагандистский рупор, официальная «культура», не дотягивающая и до субкультуры, эрзац, подлог. С подлогами мы поступали просто, мы выключались. Нас донимали Щипачёв и Грибачёв, Бунчиков с Нечаевым, нам достаточно было дёрнуть из розетки шнур. Так делали те, кто успевал получить хотя бы зачатки образования. Остальные отравились, многие…

* * *

В университет культуры поступают сразу после рождения — с первых звуков, ощущений и зрительных образов. Недавно я ненадолго оказался случайным гостем в молодой семье. Там в каждой из трёх комнат было по телевизору, и на разных программах все работали одновременно, деться от них было некуда. А у мамы с папой была 10–месячная Соня, сероглазая светловолосая прелесть. Она постоянно что–то лепетала, на ходить ещё не умела и передвигалась на руках родителей и моих. Спасаясь от рекламы, в кухни я ушёл с ней в соседнюю комнату.

А там в телевизоре Моцарт. Соня вдруг задвигала руками, потом поймала ритм, движения стали более связными и медленными. Дитя было явно музыкально одарённым, 10–месячный дирижёр у меня на руках жил в эти мгновения с Моцартом. Я взахлёб поведал об этом родителям. «Да, она любит музыку», – был равнодушный ответ. – «А Моцарт есть у вас в записях?» — «Кто?..»

* * *

Обычно различают, кто гласно, кто негласно, два вида культуры: высокую для избранных и рафинированных, и массовую для народа. В XX веке россияне жили за «железным занавесом» и культуру не делили. По той простой причине, что в народной культуре столько же шедевров, сколько и в высокой, если не больше. Шедевры придирчиво отобрало и сохранило время: песни, былины и сказки, танцы, Гжель, Хохлому, Касли, Дымково, бересту… Мы своё образование получали из общего источника, где два типа культуры слиты в целое.

Но была, конечно, и культура «мещанская», был лубок. Ковры и коврики с томными, тоскующими, слегка обнажёнными красавицами. Гипсовые или мраморные орлы и такие же слоники стадами по 5–7 голов. В буфете или серванте их ставили по росту, от большого до крохотного. Одно из самых сногсшибательных впечатлений в моей жизни — экспозиция в зеркальной витрине художественного салона в центре Краснодара: стадо из выстроенных по ранжиру семи слонов, а под ним, симметрично, вереница из семи попарно равновеликих со слонами бюстов «вождя мирового пролетариата» Ленина.

О культуре на западе мы мало что знали тогда, но хотели знать: «Beatles» или «Pink Floyd» действительно впечатляли. Сегодня уже знаем.

Культура там иная, чем у нас. Она ориентирована на массовость в принципе, хуже того, на стадность — на инстинкты и адреналин. Отсюда стадионы с многотысячной толпой на шоу с Майклом Джексоном или Мадонной, отсюда и фанаты, существа ущербные, полуглухие, полузрячие, по сути, полулюди, замкнутые в одну клетку со своим кумиром; клетка — всё их «мироздание». Впитать культуру, стать культурным — это работа, подчас тяжёлая и не для всех подъемная.

Работать на Западе согласны лишь за деньги и на рабочем месте, дальше желают только развлекаться. Русский человек интуитивно знает: чтобы быть человеком этого мало. У нас и у Запада разная ментальность, здесь причина, почему культуры наши трудно сопоставимы.

На днях по радио от одного из наших маститых учёных (жаль, не разобрал по имени) услышал вольное его переложение цитаты из Томаса Манна: «У Франции, Британии, Италии, Германии культуры великие. Русская культура божественна».

Сходное высказывание слышал и о нашем языке, тоже западное, не помню чьё:

«Английский язык это язык общения, русский — язык культуры».

Образованные люди на Западе давно это знают и хорошо усвоили.

Авторитетов собираю не для них, а для чиновников из Гостелерадио, для которых это большая и неожиданная новость. Чиновник существо недоверчивое и устной речи не поверит. Привожу письменное свидетельство, от самого выдающегося германоязычного поэта XX века, в одном ряду с нашими лучшими поэтами «серебряного века» Р. М. Рильке:

«…Оставьте Ницше… Ничто из того, что идёт извне, не пригодится для России… У вас же каждый человек — мыслитель, толкователь и, если хотите, поэт. Ибо у него есть своё представление о вещах, и все те, которые далеко или близко, все так называемые малые и великие равны перед его кроткой справедливостью. …Если бы я пришёл в этот мир как пророк, я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну, на которой тяжёлая рука Господа–ваятеля лежит как великая мудрая отсрочка. Пусть эта страна испытает всё, что ей причитается, тогда медленнее и яснее свершится её судьба». (В письме к Е. М. Ворониной. Шмаргендорф–Берлин. 27 июля 1899. Из сб. «Р.М. Рильке». М. «Искусство». 1971. С. 172, 173.)

Поэт такого масштаба, как Рильке, не мог не быть пророком, он провидел череду новых испытаний для России. Сегодня на нас надвинулась едва ли не главная за всю историю России опасность: открыто посягают на её культуру и её духовность. Уже очевидно: современные СМИ это авангард новой, ранее невиданной по мощи, тотальной атаки на виртуальные миры человека, атаки, в корне меняющей его облик, включая психику.

Ровно через четверть века после Рильке, в 1924 году Евгений Замятин заглянем в будущее и в своём романе «Мы» обрисует нам это новое общество.

Спустя ещё четверть века, в 1949 году, то же проделает Дж. Оруэлл в своём романе «1984». Ни Рильке, ни Замятину, ни Оруэллу люди не откликнулись и весь XX век прошагали в полном соответствии с прогнозами ясновидцев и поэтов. Что с этим делать одни только поэты и знают. В общем марше они не участвовали и живут сейчас, как жили прежде, и сто, и тысячу лет назад.

Поэту много не надо, ему вполне хватает того, что он человек; раз так, то горизонты перед ним распахнуты, и со Всевышним вместе – он их совладелец.

Адептам нового сообщества и их вождям — себя они называют новой мировой элитой — надо много. И прежде всего — безраздельной власти над людьми. Старый способ — война — уходит в прошлое. Способ современный бескровен и куда более эффективен: обработать сознание, оглушить и оглупить его, сделать каждого послушным, либо фанатом, либо кем угодна, но легковесным, дурашливым, бездумным — и таким путём реформировать сообщество в управляемое стадо.

В атаке на культуру агрессорами выступает субкультура, масскультура — попса. Она хлынула потоком с Запада и затопила пространство России. Нашим скоморохам и уличным зазывалам, прежде работавшим с попсой собственного приготовления на свадьбах, ярмарках, по праздникам, сегодня приладили погоны шоуменов и диджэев, вроде как наградили. И теперь они непрерывно молотят попсой, своей и западной, по головам детей и взрослых всюду, а на радио в FM – диапазоне не умолкают никогда. Попса и попсовичи лезут тараканами из всех щелей. Осиротевшее без культуры легковерное сознание их принимает. Так все и живут, «живут, обнявшись попсой», обронила недавно Вероника Долина.

Что делать? Где искать вигиллянтов, этих ночных «неуловимых мстителей», и средство ли это? Попсовичи их тут же объявят «талибами» и расправятся как с террористами. Страшновато становится, неуютно и холодно. «Люди культуры» всё понимают, не молчат, говорят и протестуют постоянно. Всё в пустоту. Как остановить этот маховик? Как обуздать тех, кто им правит? Всё длится эта детская игра в западную «демократию» и её свободы, хотя и слепой уже видит: что в нашей культуре орудуют хакеры и коммерсанты; что и здесь, в культуре, всем движет рынок и опять же «демократия», на сей раз рыночная. Но на рынках и базарах большой культуры не бывает, в лучшем случае цирк: клоуны, гиганты на ходулях, иллюзионисты и фокусники, канатоходцы…; Пьеро и Коломбина — весь театр… Не правда ли, похоже на наше сегодня?

И все же. Законченных и безвозвратных попсовичей из россиян не так–то просто вырастить. К 30–ти годам многие из них одумаются и вернутся в лоно своей культуры… Но вот уже и наши звёзды бегут на Запад. Анну Нетребко, Любовь Казарновскую, Дмитрия Хворостовского… не очень–то увидишь в России. Одно утешает — они несут на Запад ростки подлинной культуры, и тот уже без них не обойдётся, иначе захлебнётся в собственной попсе.

В связи с радио осмелюсь на призыв. Прервите анонимность! Раскройте нам ваших анонимов. Кто есть кто: исполнитель, автор текста и музыки, название того, что озвучено; мы должны это знать. Причины объяснять нечего, они на поверхности: всё станет адресным, поможет в выборе ориентиров, позволит более осмысленно продолжить нам наше образование и воспитание; да и в сражении с попсой это оружие, хотя и скромное… Я обращаюсь в первую очередь к молодым, не обязательно по возрасту мне 100 лет, но, как видите, я молод. Вы талантливы, полны сил, идей и планов. Не уставайте долбить и теребить Ваше начальство. Оно может быть тупым, это чиновники. Может тупым не быть, но быть нетворческим или плохо образованным. Есть у чиновника и ещё одна особенность — с места он не двинется, пока не рявкнут всерху. Уже этих трёх причин достаточно, чтобы вы поняли, что никто кроме вас не постоит как надо за наше с вами отечество — Россию.

Что делать, спросите у ваших предков, живых и давно ушедших. Не стесняйтесь говорить с виртуальной Вселенной, ваши предки там, они помогут — лишь бы вы их услышали.

* * *

Не стало Егора Гайдара. Народ винил его во всех своих бедах, не любил и не любит. Не спешите, люди. Каюсь, я тоже был одним из таких. Тяжёлое то было время для большинства из нас; лично у меня двое детей–школьников на руках, жена умерла. Чуя беду, мы тащили свои заработки в сберкассы, другой надежды не было. Нас атаковали со всех сторон, добивали сначала ваучером, потом дефолтом. Мы стали нищими…

На Гайдара глаза мне открыла Вероника Долина недлинной своей балладой, может, романсом, на вечере у Артёма Варгафтика. Романс–баллада посвящалась Гайдару, они вместе учились в школе. Узнав о смерти, Вероника написала его за день. Был в романсе «толстый мальчик», стеснительный и неуклюжий, была девочка, что «в школе звали Верой»…

Поэт не верил в Гайдара–злоумышленника, крохобора и стяжателя! Мы не можем не верить поэту, поэты не говорят неправды. Гайдар сам жертва в стае окружавших его хищников. Но вину он принял на себя. Ноша оказалась непосильной, она его убила, было ему 54 года.

Потом мелькнули сообщения о том, чем он занимался в последние годы жизни? Гайдар продолжал служить отечеству. Он был вхож в «высший свет» Европы и Америки. Пользуясь этим, он делал, что мог: разъяснял позицию России, убеждал, полемизировал, отстаивал. Вербовал нам сторонников из этого «высшего света». Может, и напрасно, может, это то, что в Библии названо «метать бисер…», но так он видел свой долг и свою службу; его слово имело вес.

Он постоянно носил с собой свою вину, и это гнало его по миру — во искупление. Не так много, наверно, её было, твоей вины, Егор Гайдар, поэт солгать не может. Твоя смерть на руку врагам России, тем самым хищникам, что не замедлят свалить на тебя свои грехи, строить козни, вертеться и благоденствовать неузнанными, как и прежде. Так важно для нас и для тебя, Егор Тимурович Гайдар, чтобы мы знали правду. Пусть земля будет тебе пухом…

* * *

Ко мне спозаранку заглядывает мой приятель. Извиняется, он знает, что рано приходить ко мне нельзя, утром я занят.

Меня по радио тётка разбудила. Так сладко спал. Как завоет под ухом: «Голо–ос Росси–и–и!» Я жене четь по шее не выдал, это радио она слушает, я – «Маяк».

«Жена не виновата. Тётка твоя давно всех терроризирует. Обидно, что голосом, которого у России не может быть, за Россию обидно. Что–то непотребное на этом радио орудует. Нашей истории нас учат Кацуры и Гармаши, и ещё парочка других снобов, Он и Она, всё упражняются, что было бы если бы…, врут безбожно, хотя и складно. От культуры оставили одного Артёма Варгафтика, хотя и у него всё чаще бывают сомнительные посетители; почти всё остальное в культуре там ниже критики.

По выходным, вечером, радио вообще включать нельзя: пришепётывает, лезет в душу, лицемерит выпускник то ли кулинарного, то ли фармацевтического техникума, снабжает рецептами и с кухни, и с «аптечной грядки». Но главный бич на этом радио — вещатели анонсов.

Инферналы и фальшивые бодряки долбят каждые пять минут одну и ту же глупость, откровенно–голую попсу: то замогильными, то скрипучими и ржавыми, то дебильно–жизнерадостными голосами. И с той же частотой бьёт по нервам припадочное сопрано «за сценой». Это твоя тётка. Но, может, и девочка. Пожалейте девочку. Вдруг у неё хорошее сопрано, так и пусть себе что–нибудь поёт, а не пугает людей одним и тем воплем, всегда не к месту. Однако, на этом же радио дельные новостные программы с прекрасными дикторами, некоторые аналитические, бывает А. К. Пушков… приходится слушать. Но руку при этом постоянно надо держать на «громкости», чтобы поберечь нервы при бесцеремонном внедрении анонсов или сопрано».

Мой приятель мнётся, хочет, видимо, задать вопрос, который давно не даёт ему покоя. Я его поощряю — «Спрашивай».

«Что ты всё Президентов цепляешь? В книжке Путину розги выдал. Сейчас Медведеву собираешься текст отсылать».

«Уже послал? «Разговор России с Западом». Отошлю наверно и этот? «Пасынков», хотя есть сомнения». Президент и Премьер моя особая забота, как и любого, кто болеет за своё отечество. Это первые люди государства, на них огромная ответственность и у них очень тяжёлая жизнь. Мы просто живём, они несутся по жизни, их время расписано по минутам. Главная их обязанность? — думать. А когда? У них: совещания, заседания, приёмы, визиты, разъезды, поздравления, вручение наград… Ещё одна важная, функциональная, обязанность — незамедлительная реакция на текущие события. Когда думать–то? Они надеются на свои штабы и очень тщательно их подбирают. Но ответственность за решение, которое может стать для России судьбоносным, как в августе–2008, всё равно ляжет на них. Ни капли не сомневаюсь, что они любят Россию не меньше моего. Мы должны им помогать».

«Но они никогда не увидят ни «Разговора…» твоего, ни «Пасынков…» – мой приятель недоверчиво на меня смотрит, подозревает в корысти.

«И не надо. Это меня почти не касается. Каждый должен делать что может на своём месте. Пусть «не увидят». Но «услышать» могут, через двадцатые руки, от кого–то из своих советников, кому попадётся на глаза мой текст, и так далее… лишь бы услышали. Если услышат, возможно, найдут что–то полезное для себя, могут открыть дорогу к читателю. Я ведь пишу и для читателей, в первую очередь для молодых, им это нужно».

«А в журнал почему не пошлёшь?»

«Я пробовал. Программные тексты из «Благословенной Земли» отправил в «Новый мир», «Неву», «Звезду», Солженицыну… Никто не ответил, даже отписки не послал. Я обиделся, в стол так в стол. Обижаться на Президента я не имею права, до него мои тексты не доходят, он ничего не знает».

«Но у Президента такие советники. Университеты, фонды, академики… Что — они не могут ему сказать?»

«Тут мы добрались до главного. Будь я уверен, что Президент и Премьер знакомы с тем, о чём идёт речь в моих текстах, я бы никогда их не побеспокоил. У них и без меня забот хватает. То, что знают академики, я не трогаю, они знают это куда лучше меня. Я говорю на темы, которые принадлежат, по большей части, к виртуальной — духовной — среде, на поверхности они не лежат. Вот ты затронул Путина, «розги», как ты выразился. Дело касалось нашего Гимна. Во мне кричала моя боль, и не только моя — миллионов истерзанных загубленных душ, людей, от которых и косточек в земле уже не осталось. Это они взывали — не к отмщению, нет — к справедливости. То, что Президент оставил тогда старый Гимн, хотя и с новыми словами, я думаю, самая его серьёзная ошибка за все восемь президентских лет. Всем, включая президентов, можно, скорее всего, нужно, делать иногда тактические сшибки, можно даже стратегические, желательно с недалеко идущими последствиями. Но только в нашей обычной трёхмерной жизни это поправимо. В жизни духовной, виртуальной — нельзя! Это владения Всевышнего. Вторгаться туда вообще нельзя! Только осторожно входить и слушать, что скажут. И делать, как скажут. Собственно, ошибка с Гимном, это даже не ошибка Президента. Это просчёт советников, грош им цена. Академик ничего тут не подскажет, он не знает. Нужен мудрец. Если такой был рядом и сказал то, что сказал, это враг, очень умный и дальновидный. Но, думаю, мудрого рядом не было никакого, просто не очень отдавали себе отчёт в том, что Гимн — это кристалл духовности, того, что невидимо, но безраздельно властвует, всегда рядом присутствует и возражений ни от кого не примет».

«И что же теперь с Гимном?»

«Не знаю. Рано или поздно его заменят. Но сколько бед сотворилось и сотворится ещё по вине этой рукотворной духовной бреши никто не оценит и не скажет. «Гимн на крови» ? хуже не придумаешь. Для всех бывших вассалов Союза это постоянный раздражитель… Незатихающая перебранка с соседями–прибалтами, разброд в нашей молодёжи, резкий её крен в сторону Запада, бравада фашиствующих и вообще националистов, забвение исторических корней, неумные попытки выдать за корни последний в XX веке 70–летний эпизод многотысячелетней истории России… много чего приходит в голову в этой связи».

«Не верю я. Как это может быть?»

«Как – никто из людей не знает. Такие как ты, не верящие и неверующие, не нашли объяснений в трёхмерном мире и нащупали этому порох определений: Универсум, Континуум, Энерго – информационное пространство, Фактор–Х, Высший Разум… Всё это Господь Бог, Превышний, разум виртуальный и надмирный, действительно Высший. Загадок в нашей цивилизации множество, и появляются всё новые. Академическая наука здесь бессильна, до недавнего времени она и не подозревала об их существовании. Но светлые и свежие головы пытаются решать эти загадки».

Где–то в середине первого десятилетия нашего века В. В. Путин побывал на Аркаиме. К тому времени уже вышла книга К. К. Быструшкина «Феномен Аркаима» («Белые Альвы». М. 2003), захватывающе интересная и доказательная. Возможно, она и заставила нашего Президента увидеть Аркаим собственными глазами.

«…не только «градус», но и «метр», и «долгота» от Гринвича являются составными частями древнейшего естественно–научного мировоззрения, инженерными константами, которыми пользовались проектировщики Аркаима, Синташты, всей Страны Городов, памятников Древнего царства Египта, мегалитической культуры Британии, Правобережного Хорезма, Тувы, Китая, Месопотамии, Ирана, Индии, Тибета. Есть все основания считать, что та же идеология стоит за кулисами цивилизаций Нового Света («Феномен…», с. 66). …Глобальный масштаб феномена космологической архитектуры обнаруживает себя в геодезии. Мы рассмотрели две группы региональных объектов — Страну Городов на Южном Урале и Древний Египет в Северной Африке и обнаружили в них одинаковую космологическую геодезическую основу, явным образом связанную с глобальной сетью меридианов «от Гринвича»… Мы обязаны признать, что геодезическая квалификация творцов феномена выше нашей… Квадрат Стоунхеджа расположен с западной стороны от 0° долготы, полуквадрат Египта ? к востоку от меридиана 30° в.д., а страна Городов — по обе стороны от меридиана 60° в.д. Нетрудно заметить шаг в 30° по долготе. Но этот шаг выполнен с секундной точностью!» (там же, с. 231).

Напомню хронологию; возраст феноменов космологической архитектуры составляет (все цифры до нашей эры): Стоунхендж 2800 – 1600 лет (строили три разных народа с интервалом около 500 лет, там же, с. 112; по другим данным 3100 – 1100 лет); Великая пирамида в Гизе (пирамида Хеопса) – 2700 лет; Аркаим и Синташта – 2800 лет; Правобережный Хорезм – 736 и 488 год до н. э. Любопытная деталь: Синташта это почти «Зендашта = Зендавеста» у Егора Классена («Древнейшая история славян и славяно–руссов». М. «Белые альвы». 2005. С. 147). Константин Константинович, видимо, этого не знал. Возраст Правобережного Хорезма совпадает со временем её создания (VII – VI век до н. э.); Зендавеста священная книга зороастризма.

«Короче говоря, использование геодезический координат и геодезических отношений безусловно связано с высокоразвитой технологической цивилизацией и даже может считаться надёжным показателем такой цивилизации. Утверждение, что Древнеегипетская цивилизация начинается с геодезических работ первого класса точности, должно вызвать у правоверного историка аллергическую реакцию. Такая реакция есть, но и от геодезии избавиться невозможно» (там же, с. 166). «Никакой гений в эпоху Бронзы не может заниматься высшей геодезией. Однако те, кто этим всё–таки занимался, не делали из своих занятий тайны. Самый важный и даже ключевой результат их работы находится на самом видном месте и легко доступен тем, кто такую квалификацию имеет. Речь идёт о Великой пирамиде. Ключ к высшей геодезии всего Древнего Мира лежит в её геодезических координатах… 31°09 в.д.; 29°58-51,22 с.ш. Кому, зачем и с какой стати может прийти в голову рассчитать геодезическое расстояние центра Великой пирамиды от меридиана 30° в.д. и параллели 30° с.ш., а потом полученный результат сравнить с давно забытой угловой мерой используемой в древней астрономии — с небесным локтем? А вот в концепции космологической архитектуры такой анализ вполне нормален. Таким образом обнаруживается, что Великая пирамида установлена в центре двух геодезических полуквадратов, и что в Древнем Египте геодезисты пользовались сетью меридианов с отсчётом долгот от Гринвича. При этом для них был важен шаг по долготе в 30°, что может быть понято как использование Зодиакальной системы координат в географии, а не только в астрономии. Нам пора понимать намёки». (Там же, с. 165.)

Я гляжу вслед уходящей долговязой фигуре своего приятеля, под мышкой у него «Феномен Аркаима»; с «намёками» он будет разбираться дома.

Н. Н. Вашкевич, В. А. Чудинов, В. Н. Владимиров («Феномен…», с. 132, 164), К. К. Быструшкин…, сыны России, они же её пасынки, бессребреники энтузиасты интеллигенты — носители знания, сопричастного тому, что сейчас зовут «тонкими технологиями», по–настоящему тонкими, чубайсам недоступные и потому для них неинтересные. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

27.12.09.

Редакция сердечно благодарит ДАНА МАРКОВИЧА за рисунки к тексту.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>